РЕСТАВРАЦИЯ

6. Мэтью Арнольд.

Давая в начале лекции общую характеристику творчеству Арнольда, Элиот пишет, что "Арнольд олицетворяет период застоя… Арнольд не реакционен и не революционен; он обозначает определенный период времени, также как Драйден и Джонсон до него"[1]. По мнению Элиота, Арнольд является, в некоторых отношениях, наиболее удовлетворительным литератором своего времени. Приводя цитаты из работы М. Арнольда "Функция критики"[2] Элиот делает вывод, что "как бы мы хорошо не впитали в себя предшествующую литературу и предшествующую культуру, мы не можем себе позволить игнорировать Арнольда"[3]. Отдавая должное достоинствам английской поэзии первой четверти девятнадцатого века, Арнольд говорит об опасности движения наобум, которое может привести к невозможности "основать и поддержать традицию"[4]. Элиот дает довольно жёсткую характеристику образованности Арнольда в области философии и теологии[5], а также скептически относится к уровню его познаний в области литературы и поэзии, в частности. О поэзии самого Арнольда он пишет следующее: "В отношении техники поэзия Арнольда не представляет большого интереса. Это академическая поэзия в лучшем смысле…"[6]. По мнению Элиота, Арнольд более глубок и профессионален, когда не бывает самим собой. Его поэму "Эмпедокл на Этне" Элиот считает одной из самых прекрасных когда-либо написанных академических поэм. О других его сочинениях он менее высокого мнения, но в итоге говорит о том, что "Арнольд – поэт, к которому с удовольствием возвращаешься… При всем своем высокомерии, при всей утонченности и официальности, Арнольд более откровенен с нами, чем Браунинг"[7] или Теннисон.

Обращаясь к работе Арнольда "Исследование поэзии", Элиот не совсем согласен с ним в оценке творчества Бернса. Он пишет, что Арнольд "помогает закрепить полностью ошибочное представление о Бернсе как о единственном поэте-самоучке, писавшем на диалекте английского языка, вместо того, чтобы определить его как декадентского представителя обширной и чуждой традиции"[8]. На слова Арнольда о том, что "общение с прекрасным миром – преимущество для поэта"[9], Элиот говорит, что "основное преимущество для поэта состоит не в наличии прекрасного мира, с которым он мог бы общаться, а в способности заглянуть и под красоту, и под уродство; в способности увидеть и тоску, и ужас, и славу"[10]. В поэзии Арнольда нет ужаса и славы, но "в его голосе всегда слышится сожаление, утрата веры, неуверенность, ностальгия"[11], которую Элиот называет обычной сентиментальностью. По мнению Элиота, Арнольда мало интересует поэзия с точки зрения её создателя. "Та же слабость, та же потребность от чего-то зависеть, которые делают его академическим поэтом, делают его академическим критиком"[12].

Ценность критических работ Арнольда Элиот видит в том, что оценка "поэтов-романтиков в академических кругах всё ещё в значительной степени остается той, которую дал Арнольд. Она была правильна, она была необходима для своего времени; и конечно, имела свои недостатки"[13]. "То назначение, которое он предписывал поэзии, было ограниченным; он писал о поэтах тогда, когда они давали ему повод для проповедей перед английским обществом"[14]. В работе о Вордсворте[15] Арнольд пишет, что "поэзия в своей основе есть критика жизни"[16]. Элиот говорит, что это утверждение Арнольда становится более  понятно, если осознать, что собственная поэзия Арнольда явно критическая. Такое стихотворение, как "Могила Гейне" Элиот называет хорошей критикой, которая не может быть написана прозой.

Разбираясь в том, что для Арнольда значит "поэзия", Элиот пишет: "Мнение о поэзии, к которому пришёл Арнольд, отличается от мнения любого из его предшественников. Для Вордсворта и для Шелли поэзия была средством выражения той или иной философии, тогда как философия была тем, во что они верили. Для Арнольда лучшая поэзия заменяет и религию, и философию"[17].

По мнению Элиота, Арнольд придавал преувеличенное значение нравственности, хотя для поэта вопрос нравственности второстепенен. Следствием процесса смешения поэзии и нравственности Элиот считает нарушение литературных ценностей, которое наблюдается в критике Арнольда. В частности, Элиот касается оценки Арнольдом творчества Чосера. Элиот говорит, что Арнольд слишком уверен в том, что он знает, что такое "истинная поэзия". В качестве доказательства он приводит следующую цитату: "Разницу между истинной поэзией и поэзией Драйдена, Поупа и всей их школы можно коротко определить так: их поэзия зарождается и создается в рассудке, истинная же поэзия зарождается и создается в душе. Разница между этими двумя видами поэзии огромна"[18]. Элиот пишет, что "в таком высказывании чувствуется раздражение, высокомерии и излишняя горячность"[19]. Несмотря на некоторые противоречия во взглядах Арнольда на поэзию, он, по мнению Элиота, обладал настоящим вкусом. Это в первую очередь выражено в выборе цитат, которыми оперировал Арнольд в работе "Исследование поэзии", которую Элиот называет классической работой в английской критике.

Завершая лекцию, Элиот замечает, что понятие "жизни" у Арнольда в его описании поэзии разработано недостаточно глубоко. Арнольд не уделял достаточно внимания ни мелодической стороне стиха, ни тому, что Элиот называет "слуховым воображением", то есть чувству слога и ритма. "У Арнольда не было настоящей ясности видения мира, а лишь только безупречные манеры"[20].

7. Современное сознание.

Свою лекцию о современном сознании Элиот начинает с фразы Маритэна[21] из "Искусства и схоластики", который говорит о том, что "творчество таких художников как Пикассо показывает пугающее развитие самосознания в области живописи"[22]. Целью предыдущих лекций Элиота было показать изменения, которые происходят в самосознании поэтов, размышляющих о поэзии. Обобщая все вышесказанное, он пишет, что у него "не было желания представить это «развитие самосознания» именно как развитие, ассоциируемое с идеей возрастающей ценности"[23]. Также он далёк от того, чтобы предполагать в этих изменениях телеологический смысл. Останавливаясь на критике Арнольда, Элиот говорит, что она оказала влияние на наиболее замечательного критиков этого времени – Уолтера Пейтера[24], Артура Симонса[25], Эддингтона Симондса[26], Лесли Стивена[27], Ф. У. Г. Майерса[28], Джорджа Сентсбери[29]. Также Элиот отмечает кардинальное значение работ А. А. Ричардса для истории литературной критики. Не всегда соглашаясь с его взглядами, Элиот в качестве примера приводит отрывок из публичного выступления Ричардса, в когда тот упоминает Арнольда, который, по его мнению, предвидел в качестве спасения от хаоса мышления возврат к поэзии. Утверждения Ричардса характерны для современного сознания, одно из свойств которого "состоит в том, что оно охватывает все промежуточные мнения, включая крайние точки зрения"[30]. В качестве примера, противоположного утверждению Ричардса, Элиот приводит утверждение Маритэна в работе "Искусство и схоластика": "Было бы смертельной ошибкой ожидать, что поэзия обеспечит человека духовной пищей"[31]. Анализируя мнения других литературоведов и критиков, Элиот говорит, что "кроме веры в то ,что поэзия занимается чем-то важным или должна чем-то важным заниматься, здесь, кажется, нет особенного согласия"[32]. Определенное число современных критиков считают, что искусство, особенно поэзия, имеют какое-то отношение к религии. Элиот относится к этому скептически, и в качестве примера приводит Бэлджиона[33], который в последней песне "Рая" "похоже, поверил Данте на слово"[34]. Достаточно иронично Элиот комментирует мнение Ричардса относительно его стихов в приложении ко второму изданию "Принципов литературной критики", где Ричардс затрагивает проблемы секса и религии, как проблемы нынешнего и предыдущего поколений соответственно. Элиот говорит, что вопрос религии по-прежнему занимает современников.

С точки зрения Элиота, понимание того, для чего существует поэзия, того, в чём её функция, чем она должна заниматься, действительно меняется.  В качестве иллюстрации он приводит высказывание Ривьера[35], который говорит, что с приходом романтизма "акт литературного творчества стал пониматься, как своего рода прорыв к абсолюту, а его результат – как откровение"[36]. Также Элиот утверждает, что "для того, чтобы сравнить творчество разных критиков, мы должны исследовать их высказывания о том, чем занимается поэзия и чем она должна заниматься. Исследование современной критики приводит меня к убеждению, что эпоха Арнольда всё ещё продолжается"[37].

Обращаясь к критике Ричардса, в частности, к его анализу поэмы "Бесплодная земля", Элиот останавливается на утверждении, что в "Бесплодной земле" осуществляется "полный разрыв между поэзией и всякими убеждениями"[38]. По его мнению, он может означать, что "сейчас не во что верить, что сама вера умерла; а значит… поэма первой верно реагирует на современную ситуация, не призывая к притворству. И очевидно, именно в связи с этим Ричардс замечает, что «поэзия способна спасти нас»"[39].

Более подробно Элиот останавливается на кратком плане Ричардса, который он называет ничем иным как режимом Духовных Упражнений "для повышения искренности"[40]. План Ричардса основан на конфуцианской концепции "искренности". Его интерес к китайской философии разделяли также Эзра Паунд и Ирвинг Бэббит[41].

План Ричардса состоит из пяти пунктов:

I. Одиночество человека (обособленность человеческой ситуации). Если одиночество, по мнению Элиота, это распространенная позиция в романтической поэзии, то обособленность, которая не является отделением от чего-то конкретного, он понять не может.

II. Факты рождения и смерти в их необъяснимой странности. Странность этих фактов  Элиоту также  непонятна.

III. Непостижимая безграничность Вселенной. Популярная литература по астрономии, в частности, книги Джеймса Джинса[42], наводит Элиота на мысли о бессодержательности огромных пространств.

IV. Место человека в перспективе времени. По мнению Элиота, в многих людях эта тема вызовет только праздное любопытство и жадность к фактам, для удовлетворения которых достаточно фантазий Уэллса.

V. Чудовищные размеры человеческого невежества. Здесь Элиот утверждает, что "понимание «невежества» должно быть соотнесено с нашим пониманием термина «знание»"[43].

Пять пунктов плана Ричардса Элиот называет современным аналогом "Духовных упражнений" Св. Игнатия[44], который "апеллирует к нашим чувствам"[45], а также выражением современной позиции, которую он не может разделить. Эта позиция наиболее сентиментально отражена в "Поклонении свободного человека"[46].

Возвращаясь к утверждению Маритэна, что поэзия не спасет нас, Элиот акцентирует внимание на концепции служебного искусства Троцкого[47], который говорит о том, что искусство это "не бесплодная стихия, сама себя питающая, а функция общественного человека, неразрывно связанная с бытом и укладом его"[48]. При этом Элиот не исключает, что Троцкий понимает разницу между искусство и пропагандой, и что период революции не благоприятен для искусства. По мнению Элиота, "не исключено, что русская литература будет постепенно становиться всё более непонятной и бессмысленной для западноевропейцев"[49].

Называя труд аббата Бремона "Молитва и поэзия"современным аналогом теории божественного откровения, Элиот делает несколько небольших предостережений. Первое его опасение связано с утверждением, что "чем больше какой-либо поэт является поэтом, тем больше его мучает потребность передать кому-нибудь своё переживание"[50]. Элиот говорит, что очень трудно провести черту между "потребностью" и "желанием" писать. Относительно передачи переживания Элиот считает, что передача сообщения не объясняет поэзии. К тому же, часто, переживание может быть связано с таким наплывом чувств, происхождение которых не совсем ясно, что даже "сам поэт вряд ли будет знать, что он сообщает"[51]. Ещё одно предостережение Элиот высказывает относительно того, что "любая теория, которая устанавливает тесную связь между поэзией и религиозной и социальной схемой, преследует, вероятно, цель объяснить поэзию через открытие её естественных законов, однако здесь есть опасность связать поэзию, обязав её следовать этому законодательству – а поэзия не признает подобных законов"[52]. Также Элиот видит опасность в поиске в поэзии удовлетворения религиозного чувства. Приводя в пример "Автобиографию" Йейтса, он говорит, что "нельзя достичь небес с помощью волшебства, особенно если вы такой здравомыслящий человек, как Йейтс"[53]. Позднее творчество поэта Элиот оценивает как триумф.

В заключении Элиот делает вывод о том, что все теории о поэзии всегда ограничены кругом поэзии, а также индивидуальным вкусом в поэзии, "несущим на себе неизгладимый след нашей личной жизни"[54], а также эпохой, которая тоже требует от поэзии своего. Что касается критики, то она отражает то, что требует время. "Ни в какую эпоху ни от какой критики нельзя ожидать того, что она сможет целиком охватить природу поэзии или исчерпать все её возможные назначения"[55]. Такая ограниченность поэзии и критики становится очевидной в перспективе истории.

8. Заключение.

Подводя итог краткому обзору "теорий прошлого и настоящего"[56] Элиот выражает надежду на то, что не создал впечатления, будто бы их значимость зависит от того, какой теории придерживается он сам. Элиот пишет, что у него нет собственной теории, и что "одинаково разумно остерегаться тех взглядов, в которых предъявляются слишком большие требования к поэзии, и протестовать против тех, где эти требования слишком малы… Нельзя требовать от теорий, чтобы их целью было увеличение нашего удовольствия от поэзии"[57]. Размышление в критике, по мнению Элиота, "должно идти своей дорогой; он вовсе не призвано давать немедленные результаты; …спокойное и взвешенное обдумывание вопросов, которые оно поднимает, приведет к увеличению нашего удовольствия от поэзии"[58]. Элиот не отрицает того, что существует сходство между мистическим опытом и некоторыми способами сочинения поэзии. Также он согласен с тем, что некоторые обстоятельства способны привести поэта к состоянию "автоматического письма"[59]. Элиот полностью разделяет понимание природы поэзии как естественной секреции, которую объясняет в своей работе "Имя и природа поэзии" Хаусман. "Мне тем более приятно цитировать Хаусмана потому, что я прочел его работу уже после того, как были написаны мои собственные строки"[60], - пишет он. Касаясь некоторых способов сочинения поэзии, Элиот согласен с Бремоном в том, что такой "словесный всплеск, который мы с трудом признаем своим (так как он не потребовал никаких усилий)"[61], не имеет ничего общего с мистическим озарением. Первое – это движение, порыв; второе – зрительный образ. Здесь Элиот делает оговорку, что не всегда лучшие поэтические произведения создаются таким образом. Он пишет: "Кто знает, быть может всё это имеет гораздо большее значение для понимания психологии конкретного поэта или одного поэта в определенный период, чем для понимания самой поэзии"[62]. По мнению Элиота, Шекспиру и Данте были чужды такие причудливые порывы.

Большое значение Элиот придает организации материала. Воссоздание слова и образа, иногда встречающееся у Кольриджа, у Шекспира встречается практически постоянно. Такое разумное и оправданное использование возрожденного образа или слова, встречающееся у Шекспира, не видно в большей части хорошей поэзии. Рассуждая об образности, Элиот говорит, что "образность того или иного автора лишь частично связана с той литературой, которую он читает; она рождается из всех впечатлений жизни, начиная с раннего детства"[63]. По мнению Элиота, "у каждого человека по-своему пристрастное отношение к поэзии; и в этом смысле, одинаково показательны и поглощенность аббата Бремона мистикой, и недостаточный интерес Ричардса к теологии"[64]. Не похож в этом смысле на других Т. Э. Хьюм[65], который считает высшей целью "ясное и точное описание… Язык обладает специфической природой, своими внутренними нормами и понятиями. Только достижение полной сосредоточенности сознания делает возможным использование языка в собственных целях"[66]. Это пример утверждения определённого типа поэзии, соответствовавшего определенной эпохе.

Для поэта не так важны крайности и суждения о природе поэзии, её сущности, сколько "общественные «функции» поэзии и своё собственное место в обществе"[67]. Функция поэзии изменяется с изменением общества и аудитории, которой она адресована. В этой связи Элиот говорит о сложности поэзии, которая может быть связана с несколькими причинами: личными; новаторством автора; "страхом партера или галерки", вызванным навязанным читателю мнением о сложности стихотворения; специально завуалированным отсутствием смысла. Определяя основные функции "значения" стихотворения Элиот приходит к выводу, что "мы должны сочинять поэзию так, как можем, и принимать её такой, как есть"[68]. Говоря о современности, Элиот большое значение придает прозе. Он говорит, что "в отношении передачи смысла первенство принадлежит скорее прозе, чем поэзии"[69]. По его мнению, взаимодействие меду поэзией и прозой есть условие жизнеспособности литературы.

Возвращаясь к тому, что важно для поэта, Элиот пишет, что "для поэта естественно желание иметь большую и как можно более разнообразную аудиторию"[70]. Для Элиота самой лучшей аудиторией являются люди, не умеющие ни читать, ни писать. Наиболее полезной в общественном отношении является поэзия, способная охватить существующее в обществе расслоение вкусов. Идеальным средством для выражения поэзии Элиот считает театр, в  частности, шекспировские пьесы, где каждый зритель сможет найти для себя то, что ему больше по вкусу, будь то сюжет, характер, цитата, музыка, ритм, смысл.

Завершая цикл лекций "Назначение поэзии и назначение критики", Элиот говорит о том, что каждому поэту хотелось бы думать, что он принёс непосредственную пользу обществу. Поэту хотелось бы передавать прелести поэзии не просто большой аудитории своих читателей, но и той разномастной публике, которая заполняет театр. "Ни в нынешней обстановке, ни в любой другой поэзия не может быть карьерой, она, скорее, - занятие для простаков. Ни один честный поэт не может быть вполне верен в непреходящей ценности того, что им написано: быть может, он зря потратил время и лишь испортил себе жизнь. Тем лучшим утешением в этом случае может служить доставшаяся ему в обществе роль комедианта"[71].

Говоря об определении поэзии Элиот считает, что такое определение дать невозможно, что он лишь рискнет "утверждать, что поэзия начинается с дикаря, бьющего в барабан в джунглях, и в дальнейшем она сохраняет эту основу – ударность и ритм; метафорически можно сказать, что поэт старше, чем другие люди…"[72]. Поэзия не может быть определена через свои функции, но она может влиять на мировидение людей, ломать общепринятые способы восприятия и оценки, помочь людям заново взглянуть на мир. Она помогает понять человеку те глубокие чувства, которые составляют основу его бытия. "Но сказать всё это – значит не сказать ничего нового для тех, кто задумывается над своим переживанием поэзии"[73]. Перефразируя Джеймса Томсона[74], который заметил, что "губы поют лишь тогда, когда целовать не могут"[75], Элиот говорит, что "поэты говорят лишь тогда, когда не могут петь"[76]. Этим высказыванием Элиот заканчивает свои рассуждения о поэзии.

"Печальная тень Кольриджа подзывает меня из мрака кивком головы"[77].