РЕСТАВРАЦИЯ

Одной из значительных сторон деятельности декабристов, оставшейся в тени,             Ю. М. Лотман называет[1] создание особого типа русского человека, по своему поведению резко отличавшего от того, что знала вся предшествующая история. Это поведение оказало воздействие на целое поколение русских людей. Цель настоящей главы, по словам Лотмана[2],  - рассмотреть некоторые из основных признаков особого бытового поведения декабристов. Изучение материалов говорит о том, что такое поведение существовало. Среди литературных героев это прежде всего  Чацкий.

Многочисленные документы отражают различные стороны бытового поведения дворянского революционера и позволяют говорить о декабристе как об определённом культурно-историческом и психологическом типе. В сложном наборе социальных ролей существовало и некоторое специальное поведение, особый тип речей, действий и реакций, присущий именно члену тайного общества. Как пишет Лотман[3], "природа этого особого поведения нас и будет интересовать главным образом... Многое из того, что современному читателю кажется «естественной нормой», было решительно несовместимо с поведением декабриста. Поведение это не будет нами описываться в тех его проявлениях, которые  совпадали  с контурами облика русского просвещённого дворянина начала XIX столетия. Мы постараемся указать лишь на специфику, которую наложил декабризм на жизненное поведение тех, кого мы называем дворянскими революционерами… Необходимо дополнить взгляд на историю как на поле проявления разнообразных социальных, общеисторических закономерностей рассмотрением ее как результата «деятельности людей». Без изучения историко-психологических механизмов человеческих поступков мы неизбежно будем оставаться во власти весьма схематичных представлений. И более того, именно то, что исторические закономерности реализуют себя не прямо, а посредством психологических механизмов, само по себе есть важнейший механизм истории. Он избавляет её от фатальной предсказуемости процессов".

Декабристы были в первую очередь людьми действия. Поэтому Лотман выделяет[4] для рассмотрения лишь один аспект – поведение декабриста, его поступки, а не внутренний эмоциональный мир. Он делает ещё одну оговорку: декабристы были дворянскими  революционерами, и поведение их было поведением русских дворян. Они были органически связаны с сословными формами поведения. Если целью движения было определенное действие (преобразование русской действительности), то главной формой действия парадоксально оказалось речевое поведение декабриста. Декабристы поражают своим стремлением к словесному закреплению мыслей и чувств. Это давало возможность – с позиций более поздних норм и представлений – обвинять декабристов в замене дел словами. Так, П. Вяземский в 1826 году, оспаривая правомерность обвинения декабристов в цареубийстве, определяет[5] их поведение как убийственную болтовню и решительно оспаривает возможность осуждать за слова как за реализованные действия.

Современники подчеркивали прямоту и резкость суждений декабристов, безаппеляционность приговоров, тенденцию называть вещи своими именами. Такой резкость прославился Николай Тургенев. В кругу декабристов запретные темы становились предметом прямого обсуждения. Двойственность поведения, заключавшаяся в разграничении практического и идеологического, свойственная дворянскому обществу Александровской эпохи, не была характерна для дворянского революционера. Отменялось различие между устной и письменной речью. Чацкий "говорит как пишет", поскольку видит мир в его идеологических, а не бытовых проявлениях.

Одновременно чисто практическое поведение переходило из разряда неоцениваемых действий в группу поступков, осмысляемых как "благородные" и "возвышенные" или "гнусные", "хамские" и "подлые". "Хам" в политическом лексиконе  Н. Тургенева обозначало "реакционер", "крепостник", "враг просвещения". Декабристы культивировали серьезность как норму поведения. Как пример столкновения "игрового" и "серьезного" в жизни Лотман приводит[6] разговор Рылеева с Дельвигом, записанный Пушкиным. Визит к "девкам", с позиции свободолюбца Дельвига, входит в сферу бытового поведения, которое никак не соотносится с идеологическим. Поведение революционера Рылеева в принципе едино, и для него такой поступок был бы равносилен теоретическому признанию права человека на аморальность. Подчеркнутое внимание к слову, жесту, поведению в целом, которое предает декабристу, в наших глазах, характер театрализованности, для самого декабриста связывалось с восприятием себя как исторического лица, а своих поступков – как исторических. С этой позиции в оценку собственной реальной жизни невольно вмешивался взгляд со стороны – с точки зрения потомства.

Всё это приводило к перемещению привычных смысловых связей. В жизненном поведении декабриста не слово вызывало поступок, а поступок как практическое действие увенчивался Словом – его итогом, оценкой, раскрытием его символического смысла. Для декабриста Слово было и началом, и венцом, и импульсом к историческому действию, его высшим смыслом. Отказ от эвфемизмов, принятых в бытовом языке светского общества, требование называть вещи своими именами не сделали лексику декабриста стилистически "низкой", "вульгарной или даже просто бытовой. Декабрист публично называет вещи своими именами, поскольку именно в таком назывании видит освобождение человека и начало преобразований. Поведение декабриста абсолютно исключает уклончивость, игру оценками, способность "попадать в тон". Все эти особенности речевого поведения декабристов, по сути дела, глубоко парадоксальны, так как находятся в сложном и противоречивом отношении к проблеме конспирации, подпольной деятельности.

Конспиратор вне круга "своих" может вести себя двумя способами. Первый – романтический: оставаясь конспиратором, революционер не только не скрывает в обществе таинственного характера своей жизни, но, напротив, всячески её подчеркивает. В эпоху декабризма самый факт существования общества и даже его состав, список революционеров-"конспираторов" практически не был секретным. Он был известен и императору, и очень широкому кругу лиц. Декабристы считают неблагородным делать из своих взглядов тайну. Искренность декабристов на следствии, до сих пор повергающая в изумление исследователей, логически вытекала из убежденности дворянских революционеров в том, что нет и не может быть разных видов честности. Второй способ жизни революционера связывает конспирацию с правом на двойное поведение. Нормой для революционера оказывается жизнь в двойном мире – высокой моральности со "своими" и разрешенного аморализма в отношениях с противниками. Для романтика декабристской эпохи конспирация всегда оставалась чем-то вынужденным и сомнительным. Ей противостояла героическая публичность открытого агитационного жеста. В дальнейшем, новая тактика заменила светского пропагандиста заговорщиком. Но это не привело к коренному сдвигу в стиле поведения декабриста. Например,                          Д. И. Завалишин отказался воспользоваться рекомендательным письмом к Аракчееву, чем демаскировал себя. Однако никому из его друзей-декабристов не пришло в голову обвинять его в этом, хотя они уже были конспираторами, готовившимися к решительным действиям[7].

Бытовое поведение сделалось одним из критериев отбора кандидата в общество. Именно на этой основе возникало специфическое для декабристов рыцарство, которое, с одной стороны, определило нравственное обаяние декабристской традиции в русской культуре, с другой – сослужило им плохую службу в трагических условиях следствия и неожиданно обернулось нестойкостью. Декабристы не были психологически подготовлены к тому, чтобы действовать в условиях узаконенной подлости.

Элементы поведения образуют иерархию: жест – поступок – поведенческий текст (законченная цепь осмысленных поступков, заключенная между намерением и результатом). Каждодневное поведение декабриста не может быть понято без рассмотрения поведенческих текстов. Как пишет Лотман[8], "любая цепь поступков становилась текстом (приобретала значение), если её можно было прояснить связью с определённым литературным сюжетом". Такой подход подразумевал "укрупнение" всего поведения, распределение между реальными знакомыми типовых литературных масок, идеализацию места и пространства действия (реальное пространство осмыслялось через литературное). Например, Сибирь вошла в литературные сюжеты и в устную мифологию русской культуры как место ссылки и ассоциировалась в этой связи с десятком исторических имен.

Отношение  различных типов искусства к поведению человека строится по-разному. Идеальное поведение героя классицизма реализуется в идеальном пространстве литературного текста. Для большинства читателей поведение героя классицистического произведения – лишь возвышенный идеал, который невозможно перенести в реальную жизнь. Романтическое поведение включает в себя не только литературные добродетели, но и литературные пороки. Литературным героем романтизма был современник. Молодые офицеры и чиновники подражали героям Байрона, Пушкина-романтика, Марлинского и Лермонтова. В романтическом произведении новый тип человеческого поведения зарождается на страницах текста и оттуда переходит в жизнь. Но "высокий" романтизм Байрона, Пушкина, Рылеева или Лермонтова довольно быстро обрёл своих двойников – романтизм опошлившийся и романтическую автопародию. Коренное отличие последних от "высокого" романтизма – это отличие вторичного искусства от первичного. И в области читательского поведения также имелось коренное различие между высоким романтизмом и его двойниками. Подлинный романтизм Байрона или Лермонтова непредсказуем. Поведение декабристов и жен декабристов, хотя и вдохновленное литературой, было в принципе непредсказуемым. "Массовый" романтизм поведения читателей Марлинского был, в основах своих, подражанием подражанию. Как за романтизмом шёл его опошленный двойник, так за Лермонтовым следовал Мартынов. Романтический поэт был убит читателем-подражателем романтизма. И это не случайно, потому что для пошлости нет ничего более оскорбительного, чем быть опознанной как пошлость.

Характерно, что только обращение к некоторым литературным образцам позволяет нам в ряде случае расшифровать загадочные с иной точки зрения поступки людей той эпохи. Поступок П. Я. Чаадаева, вышедшего в отставку в самом разгаре служебных успехов, после свидания с царем в Троппау в 1820 году, нельзя рассматривать как результат конфликта с императором, поскольку самый конфликт был результатом отставки. Лотман предлагает[9] обратиться к литературному сюжету, помогающему понять поведение Чаадаева. Таким сюжетом является шиллеровский "Дон Карлос" и один из его героев – маркиз Поза. Предположение, что Чаадаев своим поведением хотел разыграть вариант "русского маркиза Позы" проясняет многие "загадочные" стороны его поведения. Далее Лотман делает[10] ряд убедительных сопоставлений шиллеровского сюжета с действиями Чаадаева. Добиться аудиенции и изложить царю свое кредо было лишь половиной дела. Чаадаеву следовало доказать личное бескорыстие, отказавшись от заслуженных наград. Слова Позы - "Я не могу слугой монарха быть"[11] – становились для Чаадаева буквальной программой. Следуя им, он отказался от флигель-адъютанства. Таким  образом, между стремлением к беседе с императором и требованием отставки не было противоречий – это звенья одного замысла.

Также Лотман говорит[12] о том, что подвиг жен декабристов в сфере выражения неизбежно опирался на определенный психологический стереотип. В русском дворянском обществе до подвига декабристок существовало следование за ссылаемыми мужьями в Сибирь как вполне традиционная норма поведения в нравах русского простонародья. В допетровском быту так же норма действовала для ссылаемого боярина. Такое допетровское поведение осуществило свояченица Радищева, Елизавета Васильевна Рубановская, отправившись за Радищевым в Сибирь. Совершенный ею высокий подвиг не встретил понимания и оценки у современников. Ещё одна готовая форма поведения для декабристок – это старый обычай в русской армии XVIII – XIX века, практикуемый офицерами, - возить с собой в армейском обозе свои семьи. Поэзия Рылеева поставила подвиг женщины, следующей за мужем в ссылку, в один ряд с другими проявлениями гражданской добродетели. В думе "Наталия Долгорукова" и поэме "Войнаровский" был создан стереотип поведения женщины-героини. Именно литература, наряду с религиозными нормами, издавна вошедшими в национально-этическое сознание русской женщины, дала русской дворянке начала XIX века программу поведения, сознательно осмысляемого как героическое. Можно полагать, что именно дума "Наталия Долгорукова" оказала непосредственное влияние на Марию Волконскую.

Характерна в этом отношении полная растерянность декабристов в условиях следствия. Они оказались в трагической обстановке поведения без свидетелей, которым можно было, рассчитывая на понимание, адресовать героические поступки, без литературных образцов, поскольку гибель без монологов, в военно-бюрократическом вакууме, не была ещё предметом искусства той поры. В этих условиях резко выступали другие нормы и стереотипы поведения: долг офицера перед старшими по званию и чину, обязанности присяги, честь дворянина. Они врывались в поведение революционера и заставляли метаться от одной из этих норм до другой. Не каждый мог, как Пестель, принять своим единственным собеседником потомство и вести с ним диалог, не обращая внимания на подслушивающий этот разговор Следственный комитет и тем самым безжалостно губя себя и своих товарищей.

Мощное воздействие слова на поведение, знаков на быт особенно ярко проявилось в тех сторонах каждодневной жизни, которые по своей природе наиболее удалены от общественного самосознания. Одной из таких сфер является отдых. Для русского дворянина XIX века, а во второй половине его  - и чиновника, отдых начинает ассоциироваться с приобщением к миру театральных кулис или цыганского табора. Обычным признаком праздника является его чёткая отграниченность от остального "непраздничного" мира. Праздник в дворянском быту начала XIX века был в достаточной мере сложным и многообразным явлением. С одной стороны, ритуализированный бал для людей, а с другой – кутежи для армии. Однако в начале XIX века начал выделяться особый тип разгульного поведения, который уже воспринимался как вариант вольномыслия.  Смысл поступка был в том, чтобы превзойти в разгуле того, кого ещё никто не мог победить. Пушкин с большой точностью охарактеризовал этот тип поведения в монологе Сильвио ("Выстрел"). Ценность разгульного поступка состоит в том, чтобы   перейти черту, которой еще никто не переходил. Л. Н. Толстой тонко уловил именно эту сторону, описывая кутежи Пьера и Долохова.

Мир разгула становился самостоятельной сферой, погружение в который исключало службу. В этом смысле он начинал ассоциироваться, с одной стороны, с миром частной жизни, а с другой – с поэзией. Подобным буйством, уже выходящим за пределы "офицерского" поведения, было буйство знаменитого Федора Толстого-Американца. Он разрушал все нормы в принципе. Бытовое поведение Толстого-Американца являлось как бы реальным осуществлением идеалов поэзии Вяземского той поры. Характерно ,что такой титанический разгул мог восприниматься как "поэзия жизни", а "беззаконная поэзия" как разгул в стихах. Продолжением этого явилось установление связи между разгулом и теоретико-идеологическими представлениями. Это повлекло, с одной стороны, превращение разгула в разновидность социально значимого поведения, а с другой – его ритуализацию.

Культура начала XIX века оказывалась перед необходимостью выбора одной из двух концепций. Каждая из них при этом воспринималась в ту пору как  связанная с определенными направлениями прогрессивной мысли. С одной стороны, это этика гедонизма, свойственная материалистам XVIII века, в которой видели проявление свободолюбия. С другой, это был идеал политического стоицизма, римской добродетели, героического аскетизма. Богиня любви здесь изгонялась ради музы "либеральности". В свете этих представлений разгул из области рутинного поведения переносился в сферу символической, знаковой деятельности, которая всегда есть результат выбора.

С этой точки зрения Лотман дает оценку[13] таким существенным явлениям в русской общественной жизни 1810-х годов, как "Зеленая лампа", "Арзамас", "Общество громкого смеха", наиболее показательной из которых в этом отношении является "Зеленая лампа". Он пишет[14]: "«Зеленая лампа», бесспорно, была свободолюбивым литературным объединением, а не сборищем развратников… Не менее очевидно, что «Союз благоденствия» стремился оказывать на «Зеленую лампу» влияние (участие в ней            Ф. Глинки и С. Трубецкого не оставляет на этот счёт никаких сомнений)". Разница между ними заключалась в типе поведения. Для масонов заседания ложи это "работа". Для члена "Союза благоденствия" его деятельность как участника общества – "служение", для члена "Зеленой лампы" свободолюбие окрашено в тона веселья, а реализация идеалов вольности – это превращение жизни в непрекращающийся праздник.

Участники заседаний и вечеров "Зеленой лампы" соединяли язык высокой политической и философской мысли, утонченной поэтической образности с площадной лексикой. Это создает особый, резко фамильярный стиль, характерный для писем Пушкина к членам "Зеленой лампы". Язык становился паролем, по которому узнавали "своего". Это характерная черта и "Лампы" и "Арзамаса". Фамильярность поведения, возведенная в культ, приводила к своеобразной ритуализации быта, которая напоминала шутовские ритуалы карнавала. Это можно сопоставить с карнавализацией масонского ритуала в "Арзамасе". То, что подчеркнутость особого поведения по сути дела противоречила идее конспирации, не смущало молодых заговорщиков. Декабристы не были шутниками. Вступая в общество карнавализованного веселья молодых либералистов, они, стремясь, направить их по пути "высоких" и "серьезных" занятий, разрушали самую основу этих организаций. Лотман приводит[15] в пример арзамасскую речь М. Орлова, где тот изобразил себя грубоватым воином, хотя на самом деле он был опытный разведчик, прекрасный оратор и умелый публицист. "Однако, подобно своему образцу, Наполеону, Орлов был лишён чувства юмора и в этом смысле действительно не походил на арзамасцев"[16].

Отменяя господствующее в дворянском обществе деление бытовой жизни на области службы и отдыха, "либералисты" хотели превратить свою жизнь в праздник, заговорщики – в "служение". Все виды светских развлечений встречают со стороны декабристов суровое осуждение как знаки душевной пустоты. "Серьезные" молодые люди 1818-1819 годов ездят на балы,  чтобы там не танцевать. Идеалу "пиров" были демонстративно противопоставлены спартанские по духу и подчеркнуто русские по составу блюд "русские завтраки" у Рылеева. Кабинетные занятия противопоставляются балам и дружеским попойкам. Н. М. Муравьев, Пестель, Якушкин, Д. И. Завалишин, Батеньков и десятки других молодых людей их круга учатся, слушают приватные лекции, выписывают книги и журналы, чуждаются дамского общества. Отшельничество декабриста сопровождалось недвусмысленным и открытым выражением презрения к обычному времяпровождению дворянина. Становится возможным тип гусара-мудреца, отшельника и ученого – Чаадаева. Культ братства, основанного на единстве духовных идеалов, экзальтация дружбы были в высшей мере свойственны декабристу, часто за счет других, например, семейных связей. Слова Пушкина о декабристах – "Братья, друзья, товарищи"[17] – исключительно точно характеризуют иерархию интимности в отношениях между людьми декабристского лагеря. 

Декабристы требовали от молодежи героического поведения. Однако сам этот героически идеал мог двоиться, принимая (чаще всего) облик рылеевского революционного аскетизма, но также и пушкинской "жизни, льющей через край". В последнем случае интересный пример дает история масонской ложи "Овидий", членом которой был Пушкин. Реальным напоминанием о ложе служат лишь альбомы пушкинских рукописей – "масонские тетради". В вопросе о "работах" ложи остается много неясного. Ложа не привлекла внимания следствия по делу декабристов. Мы лишены возможности решить вопрос о том, каковы именно были связи ложи "Овидий". Но то, что ложа "Овидий" – единственная организация, связанная с тайным обществом, в которую был допущен Пушкин, должно обеспечить ей внимание историка.

Однако наиболее интересный материал о ложе "Овидий" дает пушкинская поэзия, непосредственно с ней связанная. Характерно послание Пушкина из Кишинева в Каменку к В. Давыдову, которое представляет собой конспиративный текст. Значительное место в начале стихотворения отведено женитьбе М. Орлова и его политическим планам. Поэтический рассказ строится как серия намеков "для понимающих". Стилистически этому соответствует игра двойными смыслами. Стиль пушкинского послания – сочетание "высокого" содержания с бытовым, патетики с иронией – совершенно невозможен для декабристской поэзии от В. Ф. Раевского до Рылеева, но достаточно близок к "Зеленой лампе".

Ещё интереснее не получившее до сих пор отчетливого истолкования стихотворение "Вакхическая песня" – одно из лучших в поэтическом наследии Пушкина. Лотман предлагает[18] своё понимание "Вакхической песни". Композиция стихотворения – последовательное восхождение от поэтизации человеческого счастья к всеобщему благу человечества как высокому просветительскому культу. В гимне, который Пушкин написал для "Овидия", его "масонство" – это союз мудрецов и свободолюбцев, утверждающих гармонию свободы и личного счастья с мировым порядком. Истолкование декабристского движения как рыцарства свободы характерно для Дмитриева-Мамонова, которым в конце 1820-х годов интересовался Пушкин. По мнению Лотмана[19], "Вакхическая песня" это "ритуал посвящения воинов Разума и Свободы и в таком смысле – уникальный документ внутренней идейно-эмоциональной жизни декабризма и декабристского поведения". Агитационность декабристской поэзии неотделима от её прямой связи с поведением. Для того, чтобы понять декабризм, необходимо вновь превратить формулы в поведение, увидеть жест, услышать интонацию. Смысл слов будет нам до конца ясен лишь в том случае, если возродить атмосферу.

Поведение дворянского революционера имело ещё одну важную особенность: оно легко переходило в другие типы дворянского поведения. Все участники политической жизни были включены и в какие-либо прочные внеполитические связи. Ни в одном из политических движений России мы не встретим такого количества родственных связей. Не менее знаменательно, что родственно-приятельские отношения связывали декабристов е только с друзьями, но и с противниками, причём это противоречие не уничтожало ни тех, ни других связей. В качестве примеров Лотман приводит судьбы братьев Михаила и Алексея Орловых, первый из которых был одним из выдающихся руководителей декабристского движения, а второй принял активное участие в его подавлении;                 М. Н. Муравьева, проделавшего путь от участника "Союза спасения" и одного из авторов устава "Союза благоденствия" до кровавого душителя польского восстания;                            Н. Д. Дурново, связанного с декабристскими кругами, а потом – конвоировавшего                  М. Орлова в Петропавловскую крепость и арестовавшего Рылеева. При этом Дурново и Орлов встретились как добрые знакомые и всю дорогу до Петропавловской крепости проговорили вполне дружелюбно. Эта особенность также повлияла на поведение декабристов во время следствия. декабрист даже в членах Следственной комиссии не мог не видеть людей, знакомых ему по службе, светским и клубным связям. Говорить с ними языком политической патетики было невозможно, и это дезориентировало арестантов.

            В создании совершенно нового для России типа человека вклад декабристов в русскую культуру оказался непреходящим. Своим приближением к норме, к идеалу он напоминает вклад Пушкина в русскую поэзию. Весь облик декабриста был неотделим от чувства собственного достоинства. Оно базировалось на исключительно развитом чувстве чести и на вере каждого из участников движения в то, что он – великий человек. Это заставляло каждый поступок рассматривать как имеющий значение, достойный памяти потомков, внимания историков, имеющий высший смысл. Сопоставление поведения декабристов в поэзией имеет серьезные основания. Поэзия строит из бессознательной стихии языка некоторый сознательный текст, имеющий более сложное вторичное значение. При этом значимым делается всё, даже то, что в системе собственно языка имело чисто формальный характер. Декабристы строили из бессознательной стихии бытового поведения русского дворянина рубежа XVIII – XIX веков сознательную систему идеологически значимого бытового поведения, законченного как текст и проникнутого высшим смыслом.

            Итак, нельзя не заметить связи между бытовым поведением декабристов и принципами романтического миросозерцания. Однако следует иметь в виду, что высокая знаковость (картинность, театральность, литературность) каждодневного из поведения поразительно сочеталась с простотой и искренностью. Причину этого можно видеть, с одной стороны, в том, что идеал бытового поведения декабристов строился не как отказ от выработанных культурой норм бытового этикета, а как усвоение и переработка этих норм. С другой стороны, это поведение в основах своих оставалось дворянским. Оно включало в себя требование хорошего воспитания, которое означало простоту в обращении и то отсутствие чувства социальной неполноценности и ущемленности, которые были присущи разночинцу. С этим же была связана и та, на первый взгляд, поразительная легкость, с которой ссыльные декабристы входили в народную среду, - легкость, которая оказалась утраченной уже начиная с Достоевского и петрашевцев. Эта способность быть "своим" в любой обстановке составляет культурную специфику бытового поведения декабриста, родственную поэзии Пушкина и составляющую одно из вершинных проявлений русской культуры.

В поведении человека, как и в любом роде человеческой деятельности, можно выделить пласты "поэзии" и "прозы. Разграничение "поэтического" и "прозаического" в поведении и поступках людей вообще характерно для интересующей нас эпохи. Декабристы внесли в поведение человека единство, но не путем реабилитации жизненной прозы, а тем, что, пропуская жизнь через фильтры героических текстов, просто отменили то, что не подлежало зачислению на скрижали истории. "Мы дышим свободою"[20], - произнес Рылеев 14 декабря на площади. Перемещение свободы из области идей и теорий в "дыхание" – в жизнь. В этом суть и значение бытового поведения декабристов.