РЕСТАВРАЦИЯ

В конце XVIII – начале XIX века карточная игра сделалась своеобразной моделью жизни. В функции карточной игры проявляется её двойная природа. С одной стороны, это – игра, образ конфликтной ситуации, где каждая отдельная карта получает свой смысл по тому месту, которое она занимает в системе карт. С другой стороны, карты используются при гадании. Здесь активизируются другие функции карт: прогнозирующая и программирующая. Одновременно при гадании выступают на первый план значения отдельных карт. Во взаимовлиянии этих двух планов, в частности, можно усмотреть одну из причин, почему карточная игра заняла в воображении современников (и в художественной литературе) совершенно особое место.

Единое понятие "карточная игра" покрывает два весьма различных типа конфликтных ситуаций – это так называемые "коммерческие" (или "приличные") и "азартные" ("аморальные") игры. Известно, что азартные игры в России конца XVIII – начала XIX века формально подвергались запрещению как безнравственные, хотя практически процветали. Коммерческие игры моделируют такие конфликты, при которых интеллектуальное превосходство и владение большей информацией одного из партнёров обеспечивает успех. Азартные игры строятся так, что игрок вынужден принимать решение, фактически не имея никакой (или почти никакой) информации. Таким образом, он играет не с другим человеком, а со Случаем.

Азартная игра это модель борьбы человека с Неизвестными Факторами, размышлениями над которыми охвачен весь так называемый "петербургский", императорский период русской истории. Уже во вторую половину XVIII века сложился литературный канон восприятия "случая", "карьера" как результатов непредсказуемой игры обстоятельств. "Счастье" и "милость" мыслились как эксцесс – непредсказуемое нарушение правил. Образом государственности становится не "закономерная" машина, а механизм азартной карточной игры. такую картину вселенского "фараона" мы находим в оде Державина "На счастье". Азартные игры выработали свою терминологию. В России наиболее распространены были фараон и штосс –игры, в которых наибольшую роль играл случай. Предельная упрощенность правил игры сводила практически к нулю при честной игре самый вопрос картежного искусства. Последнее заменилось Случаем. Это выдвигало вперед философию случайности.

Строгая нормированность, проникавшая и в частную жизнь человека империи, создавала психологическую потребность взрывов непредсказуемости. Фаталист Вулич  - страстный игрок. В карточной игре он находит антитезу своему фатализму.  За этим стоит еще более глубокий смысл: отсутствие свободы в действительности уравновешивается непредсказуемой свободой карточной игры. Не случайно отчаянные вспышки карточной игры неизбежно сопутствовали эпохам реакции. Так, глухие 1824 и 1825 годы сопровождались взрывом безудержной карточной игры, отмеченным мемуаристами. Такая же волна повторилась в мрачные николаевские 1830-е годы. В качестве примера такого взрыва отчаянной игры как разрядки нервного напряжения Ю. М. Лотман приводит эпизод из биографии Пушкина, когда тот получил от Николая I опасное приказание изложить свои мысли о влиянии просвещения на общество.

Во время игры в неазартные игры допустимы были шутки. Приличным считался сдержанно-шутливый тон. При азартной игре необходимо было сохранять полное молчание. Игроки обменивались только словами, имеющими прямое отношение к  игре. Это способствовало развитию особого языка карточной игры, который в дальнейшем бурно проникал в другие сферы культуры. Карточная терминология широко входила в язык эпохи.

Порядок игры строго расписан. Карточная игра образовывала свой особый замкнутый круг участников, свои манеры поведения и собственный язык. Основу языка составляла карточная терминология, точная и недвусмысленная. Однако на этой почве пышно расцветала словесная игра, разнообразные картежные поговорки и шутки, язык картежников обрастал синонимами и своей словесной мифологией. Например, употребление словосочетания "карта фоска" (то есть "тёмная карта" по-итальянски) считалось своеобразным словесным шиком. Гоголь в письме Н. Я. Прокоповичу от 14(26) ноября 1842 года писал[1], что в "Игроках", когда Утешительный мечет банк, следует прибавить: "Руте, решительно руте! просто карта фоска!". Чтобы представить живую картину азартной игры  Ю. М. Лотман[2] приводит сцену из комедии Гоголя "Игроки", а именно диалог между Утешительным и Гловом в драматический момент азартного действа, где автор использует специфическую лексику игроков.

Граница, отделяющая крупную профессиональную "честную" игру от шулерской была достаточно размытой. Однако двери порядочного общества перед нечестным игроком не запирались. О Толстом-Американце Пушкин говорит[3], что он загладил свой позор (пьянство и разврат), став картежным вором. Стихи Пушкина – сознательное оскорбление Толстого, но одновременно и насмешка над общественным мнением, которое узаконило снисходительное отношение к "благородному" шулерству.

В пушкинскую пору карты, становясь моделью общественной жизни, сулили успех, удачу, и, главное, власть. Жажда власти, которая сосредоточивается в руках умелого банкомета, привлекала к себе опытных игроков. Это глубоко показано в "Войне и мире" Толстого в сцене карточной игры между Долоховым и Николаем Ростовым, где важен подчеркнутый демонизм Долохова. Мастером такого поведения был декабрист Каховский. Ореол романтического демонизма сознательно создавал вокруг себя и использовал во время карточных игр Толстой-Американец.  Л. Толстой как бы вскрывает психологию романтика банкомета. Долохов захватывает власть над волей Ростова и испытывает двойное удовлетворение: он мстит счастилвому сопернику и одновременно насыщает романтическую жажду власти и подавления другой личности, столь знакомую, например, Печорину. Толстой с гениальностью художника и одновременно с личным опытом человека, пережившего отчаяние огромного проигрыша, описывает неожиданное и ничем не мотивированное состояние душевного подъёма, пережитого Николаем Ростовым, которое стимулируется чувством своей гибели.

Ситуация азартной игры  - прежде всего ситуация поединка. Игра становилась столкновением с силой мощной и иррациональной, зачастую осмысляемой как демоническая. Ощущение бессмысленности поведения "банкомета" составляло важную особенность вольнодумного сознания XVIII – начала XIX века. Способность фараона делаться темой как местного, так и общего сюжетного значения определила специфику использования его в тексте. От Пушкина и Гоголя идет традиция, связывающая именно в русских сюжетах идею обогащения с картами (от "Пиковой дамы" до "Игрока" Достоевского) или афёрой (от Чичикова до Кречинского).

Как пишет Лотман[4], страсть к игре останется для нас непонятным, странным пороком, если мы не вспомним такой пушкинский образ Петербурга:

"Город пышный, город бедный,

Дух неволи, стройный вид,

Свод небес зелено-бледный,

Скука, холод и гранит…"[5].

Для того, чтобы понять, почему Пушкин называл её "одной из самых сильных страстей"[6], надо представить себе атмосферу петербургской культуры. Для пояснения этих слов Лотман цитирует Вяземского, который говорит о том, что "нигде карты не вышли в такое употребление, как у нас: в русской жизни карты одна из непреложных и неизбежных стихий… Умнейшие люди увлекались ею… Подобная игра… имеет свое волнение, свою драму, свою поэзию"[7]. В эпоху, когда головы дворянской молодёжи кружились от слова "случай", азартный карточный выигрыш становился как бы универсальной моделью реализации всех страстей, вожделений и надежд.

Карточные азартные игры, ещё в начале XVIII века формально запрещенные и сурово преследовавшиеся, во второй половине века превратились во всеобщий обычай дворянского общества и фактически были канонизированы. Свидетельством их признания явился утвердившийся в 30-е годы XIX века порядок, по которому доходы от игральных карт шли в пользу ведомства Марии Фёдоровны, то есть на филантропические цели. Принятые в России так называемые "французские" карты производились в трех видах: гадальные карты, дорогие, художественно оформленные карты для неазартных игр и преферанса, предназначавшиеся для многократного использования, и карты для азартных игр. Расход последних был огромен, и поэтому печатались они довольно небрежно в расчете на одноразовое использование. Запутанность реальной жизни, её иррациональный характер заставляли возлагать надежды на нерпдесказуемый Случай. Наиболее красноречивы в этом отношении трагически письма Достоевского к А. Г. Достоевской. Психологический механизм самообмана, заставляющий игрока убеждать себя в том, что его азартная страсть не самом деле есть точный расчёт, нигде не проявлялся с такой силой.

Нечестная игра сопутствовала азартным играм с самого начала их распространения. Однако в 30-40-е годы она превратилась в подлинную эпидемию. Шулерство сделалось почти официальной профессией, хотя формально преследовалось по закону. Команды шулеров – постоянные участники шумных празднеств, которые приезжали на ежегодные ярмарки дворян близлежащих уездов часто за сотню вёрст. Тут проигрывались целые состояния. Этому посвящены "Игроки" Гоголя.

Карточные игры, предназначенные для забавы и отдыха, а не для азарта, традиционно воспринимались как "идиллические". Они были средством коротать время; обстановка их – семья или круг друзей, цель – забава. Коммерческие игры создают обстановку семейственного мира и уюта. Карточные игры, как деталь идиллического антуража, встречаются в романе Д. Бегичева "Семейство Холмских". Такая игра в карты – незаменимая деталь отставной стариковской жизни.

В заключении данной главы на примере произведения Л. Толстого "Два гусара" Лотман делает  вывод[8], что азартная игра становится воплощением преступных, но и поэтических черт уходящей эпохи, а коммерческая – бессердечной расчетливости наступающего "железного" века.