РЕСТАВРАЦИЯ

Мы связываем переживание смерти со своеобразием той или иной культуры. Идея смерти становится как бы зеркалом жизни, но отражение здесь не пассивно: каждая культура по-своему отражается в созданной ею концепции смерти. Своеобразие XVIII века, быть может, нигде не проявилось с такой силой, как в переживании смерти.

Традиционные православно-христианские представления испытывали сильное воздействие деических и скептических идей Просвещения, которые проникали в быт и каждодневное поведение людей. В головах людей XVIII - начала XIX века все страсти, помыслы и желания сосредоточены на земной жизни. Смерть была моментом, в котором пересекались христианские представления о бессмертии души и восходившие к античности, воспринятые государственной этикой идеи посмертной славы. Поразительной пример этому – эпизод смерти С. Н. Марина, который по инициативе Багратиона был              19 августа 1812 года представлен к ордену Владимира 3-й степени. Но он скончался от ран, не успев получить награду. Потрясает выход в типично римско-языческом стиле: Александр I приказал Оресту Кипренскому нарисовать портрет Марина с орденом на шее.

Тема посмертной славы в поэзии вызывала античные (языческие), а не христианские ассоциации. Так, весь цикл "памятников" – Ломоносова, Державина, Пушкина – представлял собой открытую вариацию традиции Горация. В стихотворении Державина "Лебедь" откровенно античный образ поэта-лебедя воплощает даруемую поэтической славой победу над смертью. Воплощение мысли о смерти в образах, развернутых полностью вне христианства было решительно невозможно до XVIII века. Уже к середине XVIII века смерть сделалась одной из ведущих литературных тем. Прежде всего это было связано с преломлением обстоятельств войны в сознании людей. Военное поведение в XVIII веке стало глубоко личным. Награды начали приобретать персональный характер. Ордена с самого начала их введения были индивидуальными, а самый почетный боевой орден – Св. Георгия – мог быть завоеван офицером только за личный подвиг. Смерть тоже сделалась личной и начала представлять как бы высшую награду честолюбия. С наибольшей силой характерная для века жажда личной, ни с кем не делимой славы отразилась в надписи на могиле А. Суворова "Здесь лежит Суворов". Надпись была подсказана Державиным, когда тот посетил умирающего опального полководца в доме его родственника графа Хвостова в Петербурге. То, что составляет неподражаемое "я" полководца, личностное достояние – выше всех наград.

Чертой, в которой выразился век, стала, по словам Карамзина[1], "оригинальность". Честолюбие XVIII века стремилось передать истории личную славу, точно так же, как владельцы огромных богатств в эти десятилетия стремились все растратить при жизни. Живым воплощением жажды наслаждения стал Григорий Потёмкин. Другой полюс занимала жажда славы. Эта эпоха кричащих противоречий порождала и глубоко противоречивое отношение к смерти. Если люди допетровской эпохи принимали смерть как неизбежность, то в конце XVIII века темой размышления стал сам факт смерти. Человек получил сомнения, но обрёл свободу.

В конце XVIII века в Петербурге нашла себе нескольких адептов философия итальянского художника и поэта Тончи, который проповедовал крайний агностицизм.

Во второй половине XVIII века изменилось отношение к самоубийству. Одним из следствий этого явилась подлинная эпидемия самоубийств, охватившая в XVIII веке Англию, Францию и Америку, а затем Германию и Россию. В повести "Страдания юного Вертера" (1774) Гёте сделал самоубийство средоточием всех проблем, волновавших молодое поколение этой эпохи. Повесть Гёте, в свою очередь, не только возбудила читательское внимание, но и вызывала ответную волну самоубийств.  

Одним из событий, повлиявших на мировоззрение Радищева явилась смерть студента Лейпцигского университета Федора Васильевича Ушакова, свидетелем которой был Радищев. Когда предсмертные муки стали нестерпимы, Ушаков попросил у своего ближайшего друга А. М. Кутузова яда. Кутузов и его друг Радищев не решились исполнить просьбу Фёдора Васильевича Ушакова. Мысль о праве человека на самоубийство глубоко врезалась в мировоззрение Радищева. Она не только многократно проявляется в различных его сочинениях, но и органически входит в его концепцию свободы. Готовность человека самовольно уйти из жизни есть высшая гарантия его свободы. Связь самоубийства и гражданской доблести многократно акцентировалась Радищевым.

Право человека распоряжаться своей жизнью и смертью порой проецировалось на глубокий пессимизм, питавшийся противоречием между философскими идеалами и русской действительностью. Попытки самоубийства на этой почве можно считать явлением массовым. Лотман подробно рассматривает[2] случай самоубийства 7 января 1793 года молодого ярославского дворянина Ивана Михайловича Опочинина. Он приводит его предсмертное письмо не потому, что его поступок был уникальным, а потому что это был голос достаточно обширной группы в поколении 1790-х годов. Документы свидетельствуют о целом ряде подобных фактов.

Представление о самоубийстве как о специфической черте "английского поведения" было широко распространено. Об этом пишет Н. Карамзин[3] в "Письмах русского путешественника" (литературный рассказ о Лорде О*). В тех же "Письмах русского путешественника" Карамзин приводит пример и "философского" самоубийства (о самоубийстве слуги господина N; эпизод, сообщенный автору слугой Бидером). Тема самоубийства многократно фигурирует в повестях и поэзии Карамзина ("Бедная Лиза", "Сиерра-Морена" и др.). Во всех этих произведениях самоубийство трактуется как проявление крайней степени свободы человека. Резким противоречием на фоне остальных высказываний Карамзина звучит опубликованный им в "Вестнике Европы" в конце сентября 1821 года статья "О самоубийстве", в которой содержалась резкая критика самоубийц и самоубийств, а также "опасных" философов, проповедующих право человека лишать себя жизни. Вероятно, причиной этому послужила гибель Радищева. Акт самоубийства Радищева и отклик Карамзина представляли собой как бы завершение вспышки самоубийств и дискуссии вокруг этого, приходящихся на конец XVIII века.

Начало XIX века было временем эпохи великих войн. Изменился быт, и изменился образ смерти. Сражения, в которых участвовала русская армия, начались в 1799 году, возобновились в 1805-м и практически не прекращались до самого начала Отечественной войны. Характерной чертой психологии молодого поколения военных, начинавших боевую жизнь в последние годы XVIII века, было осмысление себя сквозь призму образов героической античности. Молодое поколение связывало смерть с молодостью и подвигами. Известный патриот 1812 года Сергей Глинка пережил в юношеские годы страстное увлечение античными идеалами, и это наложило яркий отпечаток на его восприятие смерти.

Эпоха наполеоновских войн наполнила античную образность реальным содержанием. Когда декабрист-художник Федор Толстой создавал свои знаменитые барельефы 1812 года и стилизовал их в духе античной традиции, это была не просто дань эстетическим условностям классицизма, но и отражение того, как непосредственные участники события видели мир.

Однако современники воспринимали 1812 год не только через призму античности. Вспоминая об огромных потерях среди тех, кому в 1812 году было восемнадцать – двадцать пять лет, Ю. М. Лотман подробно останавливается[4] на биографиях братьев Тучковых, двое из которых, Тучков-первый и Тучков-четвертый, пали на Бородинском поле. Жизнь, пропитанная романтизмом, которую прожил Александр Алексеевич Тучков (четвертый) вдохновила Цветаеву на создание стихотворения "Генералам двенадцатого года". Но было бы заблуждением рассматривать поведение людей 1812 года только сквозь призму романтики.

В годы после Отечественной войны смерть как бы переносится во вчерашний день. Люди думали о завтрашнем, о проектах, реформах, порой об успехах на службе. Поэзия Жуковского с её потусторонностью и memento mori казалась настолько несвоевременной, что поэта начали подозревать в неискренности и придворном карьеризме. По мере приближения к роковой черте 1824/1825 года мироощущение членов тайного общества "Союз благоденствия" приобретало трагический и жертвенный характер. Тема смерти – добровольного жертвоприношения на алтарь отечества – всё чаще звучит в высказываниях членов тайного общества. Тема жертвенности становится определяющей линией жизненного поведения Рылеева.

Последекабристский период ощутимо изменил концепцию смерти в системе культуры. Прежде всего смерть вносила истинный масштаб в карьеризм и государственные ценности Николай I разговоров о смерти не терпел. В этом, возможно, была одна из причин того, почему мысль о смерти привлекала самых разных людей николаевской эпохи. Смерть давала свободу. там, где вступала в права смерть, кончалась власть императора.

Вторую часть своего труда Ю. М. Лотман заканчивает[5] словами: "Каждая эпоха имеет два лица: лицо жизни и лицо смерти. Они смотрятся друг в друга и отражаются одно в другом. Не поняв одного, мы не поймём другого".