РЕСТАВРАЦИЯ

К концу XVIII века в России сложилось совершенно новое поколение людей. В течение столетия мы отчетливо можем различить несколько поколений. Люди последней трети XVIII века отмечены устремленностью к индивидуальности. Если люди начала XVIII века стремились влиться в какую-то группу, стать частью какого-либо единства, то для людей конца XVIII века характерны попытки найти свою судьбу.

Движение века разрывалось от противоречий. С одной стороны, это было "регулярное" государство, с другой – ощущалась потребность в сознательной инициативе. Люди конца XVIII века, прежде всего, поражают неожиданностью ярких индивидуальностей. Их биографии это романы: плутовские, героические, сентиментальные. В качестве примера такой личности Лотман приводит[1] полумифическую биографию офицера Нечеволодова, сохраненную М. И. Пыляевым. Эти бурные характеры рождались на переломе двух веков, когда история достигла крутого поворота. Европа подходила к рубежу великих перемен. Ничто не казалось вечным. Все авторитеты пошатнулись. Время рождало героев бескорыстной самоотверженности и бесшабашных авантюристов. Люди мелкого масштаба становились вторыми – первые появлялись на вершинах культуры эпохи.

Отдельные части настоящей главы посвящены Александру Николаевичу Радищеву и Александру Васильевичу Суворову.

А. Н. Радищев.

Начиная разговор о Радищеве, Ю. М. Лотман обращает[2] внимание на личность Радищева, на то, как в его характере и поведении отразилась культура эпохи. Если бы надо было охарактеризовать Радищева одним словом, то лучше всего подошло бы определение "энциклопедист".  В XVIII веке энциклопедист – это человек, охватывающий своими знаниями все области науки в их единстве. Решающая черта энциклопедиста – постоянное стремление не только изучить, но и переделать мир.

Основной поворот убеждений Радищева  - воспитание героизма. Человек должен преодолеть страх смерти и быть готовым принести себя в жертву своим убеждениям. Радищев создал целую концепцию героизма. Также он разработал своеобразную теорию русской революции, которую тщательно обдумывал на протяжении долгих лет. Переход от рабства к свободе мыслится как мгновенное общенародное действие, не требующее кровопролития. Пушкин писал: "Радищев один. У него нет ни товарищей, ни соумышленников"[3]. Эту мысль Пушкина неоднократно пытались оспорить. Лотман комментирует[4] таких авторов как В. Н. Орлов, В. А. Десницкий, Г. А. Гуковский, Д. Бабкин, Г. Шторм.

Радищев не создал ни заговора, ни партии. Его инструментом была истина. Радищеву существенно было, чтобы слова истины были услышаны. Так появляется мысль о том, что истина требует пролития крови философа, проповедующего правду. Если Пушкин стремился к реальным, пусть небольшим, полезным действиям, то Радищев – к абсолютному преобразованию, даже если возможность его сомнительна. В этом смысле арест и ссылка, так же как и последующее самоубийство, были запрограммированы Радищевым. Трагедия Радищева в том, что ожидаемый им взрыв не произошёл.

Героическое самоубийство сделалось предметом размышлений Радищева ещё  в начале его творческого пути. Самоубийство Радищева предстает в нетрадиционном свете. С одной стороны, это поступок человека, строящего свою жизнь, следуя нормам книжного героизма. С другой стороны, это поступок страстного, экспансивного человека, силой разума подчиняющего свои душевные движения чуждым им требованиям теории. Один из секретов личности и биографии Радищева состоит в том, что по темпераменту и характеру он быдл прямой противоположностью той личности, роль которой он сам себя заставлял разыгрывать всю сознательную жизнь.

А. В. Суворов.

Отличительная черта Суворова – его способность производить на современников самые противоположные впечатления. Биограф А. Петрушевский склонен был видеть в поведении фельдмаршала лишь продуманную и строго рациональную деятельность расчетливого полководца. Он подчёркивал в Суворове высокие воинские качества и умение владеть душами солдат. По его мнению[5] в солдатском сознании Суворов превратился в исполнителя Божественной воли. Солдаты приписывали своему полководцу не только благочестие, но и традиционное для народного сознания свойства колдуна. Противоречивость поведения была для Суворова принципиальной. В столкновениях с противниками он использовал её как тактический приём, лишая своих недругов ориентации.

Суворов часто иронизировал над идеями Руссо, но, видимо, читал его произведения достаточно внимательно. Суворов принимал проповедь "естественности" и героизма Руссо, но отвергал его деизм. Стремление к "естественности" в своем крайнем выражении подводит Суворова иногда к поведению, ориентированному на традицию юродства. "Фольклорность" его поведения подкреплялась тем, что в этих проявлениях он явно предпочитал жест слову. Один из приёмов, которыми Суворов любил изумлять собеседников, был резкий переход от одной роли к другой. Человек, только что увидевший шокирующие шутовские поступки, вдруг оказывался лицом к лицу с эрудитом и красноречивым философом. Характер Суворова можно было бы определить как единство в многоголосии. Ориентация на строгое поведение римского воина, презиравшего роскошь, означала для Суворова сознательное и непрерывное преодоление самого себя, воспитание не только силы, но и воли.

Непоколебимая решительность Суворова-полководца была прямо противоположна его инфантильности в личной жизни, особенно в отношениях с женщинами. Сложными были его отношения не только с женой Варварой Ивановной Суворовой (Прозоровской), но и дочерью Наташей. Его письма к дочери – это письма к ребенку, и именно соприкосновение с инфантильным миром и миром женским составляло для Суворова значительную часть прелести общения. К сыну Аркадию он был более холоден. По мере взросления дочери Суворов всё более отчуждался от неё, а её замужество развело их окончательно.

По тому же принципу игры строились и отношения Суворова с солдатами. В ""Войне и мире" Толстого личность Суворова легла в основу образа капитана Тушина. Толстой как бы подверг реальное историческое лицо художественному изучению и извлёк из него то, что в образе Суворова, по мнению писателя, связано с народностью.

Понятие патриотизма для Суворова противостояло идее внутренних гражданских конфликтов. Суворов мог раздражаться на Потёмкина и даже Екатерину, открыто фрондировать перед Павлом, но никогда не переходил через черту, за которой начиналось отрицание системы. Это не дало ему возможности примкнуть к назревавшему в конце          90-х годов военному заговору, куда его приглашал М. В. Каховский. Видимо, с этим же связана и неожиданная опала, которой подвергся возвращающийся из Итальянского похода победоносный фельдмаршал. Торжественный прием был отменен, и Суворов одиноко скончался в доме своего родственника графа Хвостова. Суворов до конца остался человеком, для которого идея изменения политического порядка была несовместима с чувством патриотизма. И тем не мене Павловское царствование не прошло для него даром. Это был крутой поворот, который противоречил основной идее XVIII века – достоинству человека как высшей ценности.

Суворов и Радищев – люди, принадлежавшие как бы к двум полюсам своей эпохи. Несмотря на все различия между ними, они принадлежат одному веку – веку, который кончился вместе с ними.

Две женщины.

Глава начинается с упоминания статьи Д. Фонвизина "Разговор у княгини Холдиной". В ней Пушкин увидел не столько сатиру, сколько правдивое бытописание – живую картину нравов XVIII века. Ю. М. Лотман говорит[6], что это действительно яркая картина нравов "модного общества модного века". Но при этом он замечает, что Фонвизин выпукло обрисовал только одну – "модную" – сторону жизни общества, хотя существовала культурная традиция, которая отражала гораздо более глубинные процессы зарождения характера. То, что русская литература XVIII века началась с сатиры, обычно завершающей литературный этап, было результатом не старческой мудрости, а юношеского нетерпения, оборотной стороной того порыва к идеалу, который позже был заявлен в стихах Ломоносова. В реальной жизни, в человеческом быту этот порыв с наибольшей силой отразился в женских характерах.

Из достаточно обширного круга источников Ю. М. Лотман выбирает[7] два, воссоздающие трагедию князя Ивана Алексеевича Долгорукого и княгини Натальи Борисовны Долгорукой (урождённой Шереметевой), с одной стороны, и жизнь Александра Матвеевича Карамышева и его жены Анны Евдокимовны – с другой. Таким образом, Лотман охватывает хронологический период между 30-ми и 70-80-ми годами XVIII века и освещает семейный быт от его социальных верхов до рядовой дворянской массы. Пересечение этих столь различных и столь сходных трагедий высвечивает объёмные черты эпохи.

Жизнь Натальи Борисовны Долгорукой стала сюжетом, волновавшим многих поэтов, особенно Ивана Козлова. Воссоздавая её жизнь, они подчиняли реальность романтическим литературным канонам, поэтизируя её. Однако действительность поэтичнее, чем её "поэтизация", и страшнее романтических ужасов. Наталья Борисовна – дочь маршала Бориса Петровича Шереметева от второго брака. Среди "птенцов гнезда Петрова" Шереметев занимал особое место. Он был органически связан с допетровским временем, и враги реформ порой возлагали на него надежды. И тем не менее он, человек этой, Петровской эпохи, оказался живым доказательством органичности самой реформы, её связи с динамикой предшествующего периода. Те же черты мы видим и в его дочери: неразрывно связанная с национальной традицией она одновременно принадлежит новому времени и языком, и воспитанием.

Сведения современников о характере Ивана Алексеевича Долгорукого, мужа Натальи Алексеевны, противоречивы. Он был легкомыслен, плохо образован и беспечен. По своей беспечности он однажды подделал подпись Петра II. Судьба Ивана Долгорукого неразрывно связана с императором Петром II. Сестра Ивана Алексеевича Долгорукого прочилась в жены императору. Одновременно многочисленный род Долгоруких расхищал казну. Рассказы о кутежах и бесчинствах Ивана Долгорукого ходили по всей Москве. Таков был жених, избранный страстно влюблённой в него шестнадцатилетней Натальей Шереметевой.

Князья Долгорукие стремились закрепить за собой все источники государственной власти и богатства. Боясь конкуренции, они пошли даже на тактический союз со своими постоянными соперниками князьями Голицыными. Внезапная смерть молодого императора смешала все карты. Долгорукие напрасно пытались сохранить власть, основанную на фаворитизме. Воспоминания, написанные Натальей Долгорукой в              1762 году, сохранили трогательный образ жениха, повергнутого в отчаяние неожиданной смертью императора. В этом свидетельстве Лотман отмечает[8] характерную черту эпохи: сочетание искренности с высокохудожественным текстом, в котором зримые бытовые образы и реалии сочетаются  с риторическими оборотами. Однако слухи расползавшиеся по Москве и Петербургу, были откровенно враждебны Долгоруким.

Долгорукие предпринимали отчаянные попытки удержаться у власти. Они составили поддельное завещание Петра II в пользу Екатерины Долгорукой, легкомысленно подписанное беспечным князем Иваном, который легко подделывал подпись императора. Заговорщики испугались, и поддельный документ не был использован. Для сохранения власти верховники предложили Анне Иоанновне в Митаве ограничивавшие самодержавие "кондиции", которые были демонстративно ею порваны по прибытии в Москву. При этом Василий Лукич Долгорукий был публично протащен ею за нос. Участь Долгоруких была решена. Князь Алексей с женой, сыном Иваном, дочерью Екатериной, младшими сыновьями и дочерьми и невесткой Натальей Борисовной были сосланы в Берёзов.

В трудных условиях начал проявляться благородный характер Натальи Борисовны. Долгорукие не скрывали своей враждебности к шестнадцатилетней невестке.  Среди вздорной и постоянно ссорившейся семьи Долгоруких она резко выделялась самопожертвованием и стойкостью . В Наталье Борисовне Долгорукой столкновение старины и новизны порождало исключительную цельность характера. Особенно это отражалось в её отношении к религии. Здесь характер, мысли и чувства "жены бывшего фаворита" сливаются с народно-религиозными представлениями. Глубокое религиозное чувство стало органической основой жизни и бытового поведения. Потеря всех материальных ценностей жизни породила напряжённую вспышку духовности. Одновременно с воспоминаниями княгиня Долгорукая пишет житие своего грешного и беспечного мужа, превращая его в святого.

Иван Алексеевич Долгорукий быстро завязал новые знакомства, пил и кутил со знакомыми и незнакомыми. Напившись, он болтал лишнее, в том числе, и об императрице. На него донес капитан Сибирского полка Ушаков, вошедший в доверие и провоцировавший на опасные разговоры. В итоге Долгорукого заключили в сырую земляную тюрьму и морили голодом. Ушаков и поручик Василий Суворов – отец генералиссимуса Суворова – проводили в Тобольске следствие, в ходе которого князь Иван подвергался жестоким пыткам. Он пал духом и рассказал о поддельном завещании Петра II. Клан Долгоруких был арестован и свезен в Шлиссельбургскую крепость. Дело завершилось огромным числом казней. Князя Ивана Алексеевича четвертовали в Нижнем Новгороде, на Болоте. Он перенёс мучения с чрезвычайной твердостью, вслух молясь Господу.

Наталье Борисовне о гибели мужа никто не сообщил. После смерти Анны Иоанновны ей было разрешено вернуться. Она посвятила себя воспитанию сыновей, а потом постриглась в монахини под именем Нектарии. Воспоминания, написанные ею для старшего сына и свей невестки, остаются одним из самых проникновенных документов, раскрывающих душу женщины XVIII века.

Мемуары Анны Евдокимовны Лабзиной (по первому браку – Карамышевой) правильнее было бы назвать "житием, ею самою написанным". Лабзина видела свою жизнь как длинное, мучительное испытание. Один сюжетный центр её рассказа – развратный муж, другой – она сама, твёрдо шествующая по пути добродетели сквозь душевные страдания и физические муки. Учитель, руководящий ею, противопоставлен искусителю мужу. В таком сюжете нетрудно увидеть стереотипы традиции, которая простиралась от житийной литературы до книг Джона Беньяна, английского мистика XVII века, чьи произведения в России пользовались большой популярностью.

Лотман использует житие Лабзиной как материал для анализа историко-психологической реальности. Для оценки достоверности текста он предлагает[9], прежде всего, восстановить ту точку зрения, с которой он написан. Мир Анны Евдокимовны резко разграничен. Это мир праведности – её кабинет и спальня. Из этого мира ведут две двери: одна на Путь Спасения, другая – на путь греха. Карамышев появляется в её мемуарах только тогда, когда она его видит. Лотман предлагает[10] резко сдвинуть эту точку зрения, рассмотрев подробно биографию Александра Матвеевича Карамышева.

Карамышев, бедный "сибирский дворянин", воспитан в доме состоятельного уральского помещика Е. Я. Яковлева, который умирая завещал ему в жены свою малолетнюю дочь. закончив гимназию при Московском университете, Карамышев поступает в Уппсальский университет. Своим научным руководителем он избрал Линнея, который сам выделил его и активно руководил его научными интересами. В 1766 году Карамышев на латинском языке защитил диссертацию "О необходимости развития естественной истории в России". Вернувшись в Россию, Карамышев вскоре получил место преподавателя в Горной академии в Петербурге. Но всё же преданность науке увлекла его в путешествие по Белому морю, а потом он отправился в Сибирь, где плодотворно соединял свои естественнонаучные интересы в воззрениями просветителей XVIII века. При отъезде из Нерчинска каторжники провожали Карамышева со слезами.

Все стороны разнообразной научной деятельности Карамышева не нашли отражения в мемуарах жены. Трагедия, отраженная в них, - это не только конфликт несовместимых характеров, темпераментов и возрастов – это драматическое столкновение двух культур, не имеющих общего языка и даже не обладающих самой элементарной взаимной переводимостью. Надо сказать, что второй муж Анны Евдокимовны, известный масон Лабзин, сочетал личную душевную мягкость с гражданской смелостью. Открытый противник Аракчеева, он позволили себе дерзкое заявление: на совете в Академии Художеств в ответ на предложение избрать в Академию Аракчеева, как лицо, близкое государю, он предложил избрать царского кучера Илью – "также близкую государю императору особу". за это он заплатил увольнением от службы и ссылкой, которую перенес с большой твердостью.

Для того, чтобы представить себе облик той Анны Евдокимовны Лабзиной, глазами которой читателю предлагается глядеть на историю её жизни, Лотман обращается[11] к мемуарам её воспитанницы, которые проникнуты восторженным отношением к Лабзиной, несмотря на суровость воспитательницы.

Воспоминания Анны Лабзиной резко делятся на две части. Первая из них посвящена детству и годам, предшествующим раннему замужеству. В результате принятой мемуаристской житиной схемы образ матери двоится. С одной стороны, это женщина патологической нервозности, подверженная таким эксцессам сентиментализма, которые никак не связаны со стереотипами "святого" поведения. В дальнейшей части мемуаров роль руководителей, направляющих мемуаристку на праведный путь, играют несколько персонажей. Центральный из них – писатель М. Херасков, чьи заслуги и заслуги его жены, писательницы Херасковой Елизаветы Васильевны, также не были отражены в мемуарах. Пятнадцатилетнюю женщину-ребенка Херасков превратил в материал психологического эксперимента XVIII века – воспитания "естественного человека". Прежде всего её изолировали от внешнего мира. Круг её знакомств, чтения и разговоров строго контролировался. Согласно педагогике Руссо целью было как можно дольше сохранить "естественное" незнание. Её даже на допускали к мужу, хотя он жил в одном доме с Херасковым. Давая характеристику времени, в котором жили Лабзина и Карамышев, Лотман пишет[12], что "этика, ограничивающая право человека на счастье, объявлялась нравственным деспотизмом и относилась к числу средневековых предрассудков".

Безграничность любви декларирует в своих произведениях Н. Карамзин. Второй брак А. Радищева был открытым вызовом предрассудкам. Руссо в своем романе "Юлия, или Новая Элоиза" раскрывает в адюльтере источник нравственности. Лотман говорит[13], что "подобные эксперименты в области этики, чаще всего – теоретические, - как правило, осуществлялись людьми высокой личной нравственности". Сложность реальной картины увеличивалась ещё тем, что просветительские идеи, опускаясь с высот теории в бытовое поведение, как правило, молодых людей, легко смешивались с нравственной распущенностью, прикрывающейся модными словами. В то время как Лабзина уверена в распущенности мужа, Карамышев организовывал лабораторию и занимался большой административной работой, хотя, как пишет Лотман[14], "усталость, испачканные руки и одежда в равной мере могут быть результатами как картежной игры, так и научных экспериментов".

Можно предположить, что как образованный европейский человек, Карамышев сознательно "воспитывал" свою жену в духе своего понимания "философских идей". В согласии с натурализмом XVIII века Карамышев отделял любовь как нравственное чувство от естественного полового влечения. Но перечисляя все грехи своего мужа, Лабзина никогда не обвиняла его ни в жестокости, ни в отсутствии любви к себе, а уж тем более в скупости или каких-либо подобных пороках. Главным упреком Карамышеву был его разврат. Однако даже сквозь её описание в поведении Карамышева просматривается последовательная, хотя и очень странная педагогическая система. Карамышев пытался "отучить" свою жену от "предрассудков" (любовных, религиозных) прямолинейно и грубым насилием, заставляя иметь любовников, нарушать пост.

Таким образом, внимательное чтение текста позволяет увидеть, как две культурные традиции конца XVIII века борются за воспитание молодой женщины. Мы становимся свидетелями не конфликта между добротой и злобой, а взаимной слепоты двух культур. Мемуары Лабзиной – ценный источник для историка. Он не увидит здесь подробной объективной картины мира. Здесь он найдет глаза, которые на этот мир смотрят.